В России люди парализованы государством, как кролики удавом

Как и почему биополитика в России превратилась в некрополитику? Каким образом культурная сублимация помогает людям приспосабливаться к государству? Почему российское общество не может изменить страну? Об этом профессор Карлова Университета в Праге и ведущий радио «Свобода» Сергей Медведев рассказал в интервью Вере Рыклиной, редактору канала «Страна и мир».

— Два года идет развязанная Россией полномасштабная война в Украине. Иллюзий, что она вот-вот закончится и что российский режим вот-вот рухнет, кажется, не осталось уже ни у кого. Общество приноровилось к новым обстоятельствам. Но зимой-весной мы увидели массовый сбор подписей за «антивоенного» Надеждина, превращение похорон Навального в массовую политическую акцию «Полдень против Путина» с очередями из оппозиционно настроенных избирателей в России и за границей. Это лебединая песня оппозиции? Теперь окно возможностей закрывается на долгие годы? Как вы оцениваете этот стихийный всплеск гражданской активности?

Очередь действительно стала базовой формой самоорганизации общества в России. Как в романе Сорокина: в очереди люди общаются, выпивают, знакомятся, ночуют, занимаются сексом, рожают детей. Весной было три очереди: две комические и одна абсолютно трагическая. Очередь к могиле Навального — это светлое пятно, понятный человеческий порыв, стремление к проявлению себя, к репрезентации гражданского достоинства. Это было огромное событие. И это моральная победа Навального, который продолжает побеждать Путина даже после смерти.

А две другие очереди надо изучать не политологам, а психологам или психиатрам. У людей есть накопленная фрустрация. Неожиданно появилась возможность впервые за два года как-то высказаться. Я понимаю тех, кто пошел на это внутри России. Но очень печально, что людям снаружи тоже нужно, чтобы государство дало им повод для высказывания. 

Что мешало собраться и обозначить себя, например, в непрекращающемся митинге у стен российского посольства? Там можно поставить непрерывную вахту, чтобы она стояла день и ночь. Но людям, чтобы выразить свою гражданскую позицию, обязательно нужно дождаться момента, пока их позовет государство. И они, как у Сорокина в «Норме», идут в очередь, чтобы покушать там говна. Это удивительный психологический феномен, он прокатился через базовые точки российской диаспоры. Его надо изучать вместе с очередями на Серова или к Поясу Богородицы.

Конечно, сами выборы укрепили режим. Собственно, это не выборы, а плебисцит по поводу даже не Путина, а войны. Путин продлил, получил мандат на более жесткие действия и внутри страны, и на военном фронте. 

— Биополитика стала инструментом российской власти. Теперь, после убийства Навального, политика буквально закончилась биологически? Война вывела отношения государства и населения на новый биологический уровень, когда режиму в прямом смысле стали нужны тела людей. Ожидали ли вы, что мы придем именно в эту точку? Что за последние два года удивило вас в том, как власть использует биополитику? 

Скоро у нас с моим неизменным соавтором Андреем Макарычевым из университета Тарту выходит книга «Безвластие в путинской России». Мы начали писать ее еще до большой войны. Но с войной биополитика превратилась в некрополитику. Война поставила в биополитике жирную точку. Некрополитика — термин политического теоретика Ачилла Мбембе.

Биополитика, как о ней писал Фуко, описывает волю к жизни. Это политика заботы, которой на словах занималось и российское государство: семья, запрет ЛГБТ, больше рожать, меньше абортов. Население воспринимается как биологическая масса, которую надо охранять и приумножать. Война открыла, для чего нужно было сохранять эти тела. Для того, чтобы черпать их ковшом экскаватора, засовывать в мясорубку войны и превращать в фарш. Политика мясных штурмов. 

Снова вспомним Сорокина: поезд, который едет на человеческом мясе, — главная метафора его последнего романа «Наследие». Там Транссибирский экспресс топят кусками человечины. Нынешняя Россия — это паровоз, в который забрасывают куски парного человеческого мяса. А потом война выбрасывает обратно искалеченные тела и души, которые теперь ходят по улицам городов, устраивают там стрельбу и другие преступления. Это новое сословие России — искалеченные войной.

Я не думал, что у меня еще осталась способность чему-либо удивляться в России. Она давно превратилась в кровавый гиньоль (пьесу изображающую преступления и злодейства). Это дурной сон, комедия убийств, сценарий российской жизни, который пишет Тарантино вместе с Балабановым. Но даже на этом фоне сегодняшняя утилизация человеческого мяса и то, что страна это все принимает, — это совершенно удивительно. Несчастные женщины, готовые отправлять на войну своих мужей, сыновей и братьев, получать за них деньги, справлять поминальную службу, использовать эти деньги.

Здесь сошлось очень много вещей, о которых я много лет писал. Это российское небрежное отношение к телу и низкая стоимость человеческой жизни: мало где в мире человеческая жизнь стоит так дешево, как в России. Культура риска, культура принятия судьбы, которая так явно проявилась во время пандемии COVID-19. Рефреном того времени в России была фраза: «кому суждено умереть, умрет». Россия живет по этой заповеди. И человек едет туда, под Авдеевку. Суждено — значит, умру. Мысли о том, что можно попытаться сохранить свою жизнь, уйти от мобилизации, откупиться, еще что-то сделать, у многих просто не возникает. Люди парализованы государством, как кролики перед удавом.

— Как вам кажется, есть предел? Говорят, что большое число гробов из Афганистана подтолкнуло к окончанию советского режима. 

Нет, не думаю. Гробов там было не так много по сравнению с Украиной: 15 тысяч человек. При 1–2 миллионах убитых афганцев. Вообще в голове не укладывается. И мы в этом жили. Да, появились «Солдатские матери». Но это произошло на фоне трещин в системе. В России так устроено, что люди сами ничего не начинают делать: все сигналы должны приходить сверху. Так что дело не в «матерях» и не в количестве трупов, а в том, что разрешает и что не разрешает власть.

К сожалению, российское общество само ни на что не способно. Людям нужно, чтобы поменялась система. Может быть, будет большая война, оккупация России НАТО — вот тогда все поменяется. Или прилетят инопланетяне, и все поменяется. Всегда нужна внешняя сила, «черный лебедь», тогда общество пробуждается и участвует в том, что разрешает власть. Не было ни одного эпизода в истории России, когда общество само меняло страну.

— Почему это так? 

Есть общества, готовые менять внешние обстоятельства своей жизни. Это протестантские, англосаксонские общества. У американского общества огромное количество недостатков, социальных проблем. Но в последние 20 лет люди сначала избрали Обаму, черного президента, а затем Трампа, абсолютного реднека. Общество постоянно меняет себя и пытается найти лучший путь. 

А есть общества, которые не меняют обстоятельства, а сами меняются под них. Это Россия. Этот тип связан с большими восточными деспотиями и империями. В России сформировалась очень сильная традиция внутреннего изменения себя. Век за веком россияне принимают тяжелую реальность, пьют водку, поют грустные песни, пишут великую литературу, создают крутейшие политические анекдоты, но сами ничего не делают для того, чтобы эту реальность изменить. 

— Это хорошо видно по вашей книге «Парк крымского периода» о России 2014–2022 годов. Если бы вы писали книгу сейчас, о двух последних годах, портрет России в ней сильно бы отличался?

Я уже написал такую книгу: A War Made In Russia, она вышла осенью 2023 года. Основные социальные параметры закладывались давно, они очень активно эксплуатировались властью и Путиным, а сейчас просто приобрели гротескные характеристики, стали экстремальными. 

Я не ожидал, что люди будут готовы вписываться в структуры, которые закладывались столетиями русской истории, веком советского рабства и десятилетиями путинизма. Это понятные и прозрачные структуры тоталитарного государства. Меня удивляет гармония российского общества с тоталитарной властью, с фашистским режимом. Все вписались в этот фашизм, расположились и живут в нем — кто с равнодушием, кто с энтузиазмом, а кто с легким отвращением. Но живут.

— Это фашистское общество?

Глеб Павловский никогда не говорил «народ». Он говорил «население». В России нет народа, нет общества. Есть населенцы, статистическая масса. В другой ситуации, в свободной стране Навальный поднял бы и мог повести за собой 20–40 миллионов человек. Это тот же советский средний класс, который, как описывал Андрей Фадин, поднялся и пошел за Горбачевым, обеспечив Перестройку. Но это осталось лишь возможностью. Прекрасные люди продолжали сидеть в коворкингах, пить тыквенный латте, делать проекты, но за Навальным не шли. Теперь это все смыло волной, селевым фашистским потоком.

Люди пытались сформировать свою субъектность, свои индивидуальные жизненные проекты. Но после столкновения с государством от них ничего не остается. Так заканчиваются истории Бориса Немцова, Алексея Навального, Юрия Дмитриева, Олега Орлова. Мне кажется, пока не будет разрушено это государство, оно будет мешать рождаться человеческой субъектности. Иногда государство немного отходит в сторону, как в 1990-е годы. Потом оно возвращается и ломает все, что люди настроили на песке. 

Эти циклы русской истории повторяются. И сейчас это повторяется. Без слома этого государства — полностью, до основанья, до нуля, как у немцев, ничего не получится. Нужно полностью снести всю структуру — КГБ, армию, перераспределительную экономику, школы с учителями и завучами. Россия — это страна, как писал Чаадаев, где ничего не меняется. Это меня потрясает. Пришли большевики, ушли большевики, пришел свободный рынок, пришли путинисты, фашисты. Столько изменений, а на деле не меняется ничего.

— Вы упомянули Германию. Возникает вопрос о чувстве ответственности у народа. 

Одна из главных черт российского населения — предельный инфантилизм. Отсутствуют чувство ответственности, планирование, чувство будущего. Люди абсолютно не готовы «закладываться на будущее». Они готовы планировать на несколько дней вперед, не задумываясь о том, что будет через год, через два, в старости. Это объяснимо, ведь они знают, что рано или поздно приходит государство, чистое зло, и отнимает все нажитое. Поэтому в России не сформировалось, как у Голсуорси, своих Форсайтов. Практически нет такого, чтобы дом стоял на земле поколениями, чтобы велась домовая книга, записи.

Хотите узнать Россию — идите на кладбище. Там вы все поймете. Русское кладбище — это Гарлем, это позор. Это частокол заборчиков: главное на кладбище — отгородиться от соседей. И это абсолютное отсутствие старых могил. Однажды в Шотландии, на северном побережье, я зашел на берегу на кладбище. Там могилы XII века. Они как были на этом кладбище, так и остались. Там ухаживают за могилами столетие за столетием. Такой сценарий невозможно представить себе в России. Это много говорит о культуре памяти, об ответственности, о субъектности.

Люди приспосабливаются к государству и живут. Так заяц приспособился к лесу, где вокруг хищники. Русские люди приспособились к этому государству и совершенно не могут представить, как поменять свою жизнь. В результате они стоят в очередях, чтобы сыграть в поддавки с государством. Хотя, по большому счету, это государство понимает только одну очередь — автоматную.