Мы игнорировали признаки надвигающейся катастрофы

О том, что можно узнать о сегодняшней России из прессы 2000-х, как деполитизация общества позволила нам не заметить надвигающуюся войну, рассказали сооснователи Архива независимых медиа (RIMA) историк Илья Венявкин и журналист Анна Немзер редактору YouTube-канала «Страна и мир» Вере Рыклиной.

— Вы составляете архив медиа постсоветской России, позиционируя его как место для переосмысления российской истории последних десятилетий. Почему вы решили осмысливать постсоветскую историю, которая привела к войне, именно через медиа?

Анна Немзер: Выбор медиа был продиктован несколькими обстоятельствами. Я сама работаю в медиа, и это был логичный для меня путь. Я подавала заявку на этот проект 1 марта 2022 года, когда телеканал «Дождь», где я работаю, был заблокирован в России. Стало понятно, что мы не сможем продолжать работать дальше: либо, согласно цензурным правилам, не называть войну войной и зачитывать сводки Минобороны РФ в прямом эфире, либо прекращать работу. Тогда «Дождь» приостановил работу, и я, не понимая, что будет дальше, написала эту заявку.

Мне хотелось говорить не только об архиве медиа, но о всех архивах: все записать, зафиксировать, создать огромный исторический record. Но я хорошо понимала, что нужно смотреть реальности в лицо и работать с тем, что есть в доступе. Архив медиа тогда был в доступе и на наших глазах уничтожался. 

Медиа стали блокировать одно за другим, признавать иностранными агентами, назначать нежелательными организациями. Когда медиа прицельно убивают, они закрываются, и дальше просто некому заниматься архивами, хранить их. Работать в других архивах — государственных или ФСБ — мы не можем и неизвестно, когда сможем. А СМИ — это самая подробная летопись событий и мнений. 

Илья Венявкин: Судьба многих институтов путинской России — это весьма печальная история. Это история удушения, гибели или «непроявления» этих институтов. А независимые медиа — история успеха. Ни государственное давление, ни цензура оказались не в состоянии уничтожить свободную прессу. Каким-то волшебным образом российские журналисты свою работу делают хорошо.

Это в каком-то смысле продемонстрировала война: российское общество сделало явно недостаточно, чтобы ее предотвратить. Провалились просвещение, образование, гражданские инициативы, в целом мирный протест. Но журналистика со своими задачами справилась. Медиа продолжают говорить о важном, доносить информацию до читателя и зрителя. Самые значимые тексты, которые сейчас выходят на русском языке, — журналистские тексты. В последние 15–20 лет именно СМИ фиксировали самое важное и рождали значимые смыслы.

— Историк и журналист — у них разные или одинаковые подходы к познанию своего предмета?

И.В.: Часто историки и журналисты делают одну работу, просто у них разные скорости. Например, расследования, которые произвели журналисты The New York Times в Буче — те методы установления истины, которые они использовали, — абсолютно исторические. Когда мы описываем события и устанавливаем факты, инструменты истории и журналистики очень близки.

Дальше появляется вопрос о теоретической рамке, об описании контекста и интерпретации. Тогда инструменты расходятся: журналисты редко занимаются такими обобщениями, оставляя это публицистам. А у историков есть задача посмотреть на большое количество материала и предложить интерпретацию. Историкам нужно время. Но когда мы имеем дело с ситуацией войны, времени нет ни у историков, ни у журналистов. Мы должны работать с тем, что есть, и максимально быстро.

— Вы работаете с недавней историей, с тем, что происходило на наших глазах. Было ли что-то, на что вы наткнулись в своем архиве и удивились: как мы могли это забыть?

А.Н.: У меня память хорошая. Я хорошо помню даже момент, когда первый раз поняла, что не хочу забывать. Это было дело Ходорковского, и Вера Рыклина выписала судей на бумажку, чтобы запомнить их. С тех пор мы все, кажется, стараемся запомнить. Сейчас в работе с архивами, пожалуй, нет сюжетов, которые бы меня удивили. Но есть потрясение от того, что все уже давно было сказано.

Все было ясно очень давно. Все уже написано, все слова произнесены много лет назад. Это стало шоком. Выяснилось, что мы на самом деле все знали, и как-то с этим знанием уживались. Это двоемыслие: мы одновременно знали, и как будто не знали. Мы умели не обращать внимание на некоторую предсказуемость всего, что происходило. Мы видели оккупацию Крыма, путь к большой войне, но продолжали существовать обычной жизнью.

— Откуда это общественное умение закрывать глаза? Даже не у всего общества, а у интеллектуального класса, с которого спрос больше: журналисты, историки, просветители.

И.В.: Я сейчас пишу про эту книгу. Это для меня на самом деле главный вопрос. Эффект производит не то, что ты нашел в архиве что-то скрытое или забытое. Эффект в другом: на что бы ты ни наткнулся, ты все время думаешь: как же так? Ведь это все время лежало на столе, а мы не замечали. Как так получилось?

Действительно, в медийных текстах очень многое было сказано и предсказано. Было понятно, куда движется страна. Люди, работающие в медиа, как правило, знакомы друг с другом. Это относительно узкий круг. И в 2011 году мы понимали, к чему все идет, и бурно это обсуждали. Однако все понимая, мы продолжали как ни в чем ни бывало развивать свои проекты, рожать детей, строить будущее. Как можно было до такой степени игнорировать самого себя, свои предчувствия и ожидания?

Вероятно, это феномен двойной социальной и культурной жизни. С одной стороны, мы оценивали, анализировали, понимали, что происходит. А с другой стороны, — жили параллельной от этих суждений жизнью, как будто эти выводы не имеют значения. Как будто все знаки и признаки надвигающейся катастрофы существуют не в этой, а в какой-то параллельной реальности. 

Мы обсуждали усложнение этической перспективы. Мы думали, как правильно должно быть устроено образование. Как будто не понимали, что образование скоро вообще закончится. Мы пытались осваивать и наполнять смыслом пространство, которое у нас оставалось. Понимали, что оно постоянно сужается, но почему-то не брали это в расчет.

В исторических статьях я вычитал, что после распада Советского Союза сформировалась и с разных сторон поддерживалась вера в неизбежность исторического прогресса и развития. На ней основан наш юмор. Мы всегда смеялись над условным Дугиным, а путинскую элиту считали смешными фриками, овощами из анекдота. 

Мы были уверены, что весь этот абсурд закончится каким-то естественным образом. По-другому просто не может быть: он должен просто раствориться в тумане. Это главная ошибка моего поколения, или какого-то круга из него. Мы действительно считали, что Россия будет нормальной. Мы верили, что это неизбежно.

— В какой-то момент был спрос на качественную прессу, на серьезную политическую аналитику. Страна смотрела Евгения Киселева. Но потом почему-то люди стали предпочитать желтые газеты и развлекательные шоу. В итоге все смотрят Дмитрия Киселева. Почему это произошло, почему ослаб интерес? Устали от правды? Почему общество так себя повело?

А.Н.: Было уничтожение сверху. Это была осознанная активная политика. Очень четкая стратегия, здраво просчитанная людьми, которые понимали, что они хотят делать, что выкорчевывать. Они в этом преуспели. Почему не было протестов? Митинг в защиту НТВ был. Но довольно быстро произошло смирение с новой реальностью. Люди стали смотреть КВН.

И.В.: Есть социальная история. Это собрание множества факторов, часто невозможно сказать, какой из них наиболее значимый. Но некоторые из них мы можем зафиксировать. Например, к 2000-м годам сильно поменялась природа медиа в сравнении с позднесоветской эпохой и постсоветским временем. Репутация и моральный вес перестроечной российской журналистики, скорее всего, были органично связаны с общей атмосферой того времени, со спросом на свободу и правду. Либеральные издания — «Новый мир», «Огонек», программа «Взгляд» — вышли на очень широкую аудиторию и внезапно оказались мейнстримом.

Но по разным причинам они не смогли удержать это внимание. Это произошло еще до того, как их стали напрямую мочить власти. Одна из главных причин — деполитизация. Она начала охватывать общество все сильнее и сильнее. Людей, продолжавших интересоваться и заниматься политикой с демократических и либеральных позиций, называли демшизой. Политика стала считаться скучным делом, общественно-политические медиа — скучными. Вот репортаж из Чечни: там все страшно и бесперспективно. Зачем нам это читать? 

Медиа постепенно превратились в странное депрессивное пространство. Политика стала казаться чем-то неважным, второстепенным. Тем, чем занимаются клоуны в Думе или блаженные на митинге. В то же время «нормальные люди», не интересующиеся политикой, строят «нормальную Россию»: развивают бизнес, выстраивают культурные пространства. В приватную жизнь никто не лезет, и она постепенно улучшается. А политика тут как будто ни при чем. Я думаю, что такие установки в конечном итоге и привели нас и Россию к войне.