Единственный европеец. Почему философ Мераб Мамардашвили не эмигрировал из СССР

Очевидцы рассказывают, как однажды на галечный пляж черноморского побережья Кавказа за какой-то надобностью прибыл академик Евгений Максимович Примаков в костюме, галстуке и со свитой. Надобность эта состояла в том, чтобы о чём-то поговорить с Мерабом Константиновичем Мамардашвили. 

Философ в этот момент, посасывая свою знаменитую трубку, то ли кантиански, то ли картезиански о чём-то размышлял, лёжа в плавках на полотенце и глядя в морскую даль. 

Примаков, говорили свидетели, горячо начал сообщать Мамардашвили что-то важное. Вынув трубку изо рта, философ произнёс своим известным всей интеллигенции страны мягким баритоном: «Женя, разденься».

Пожалуй, это один из лучших подлинно философских советов в мировом культурном наследии. Он многозначен и полисемантичен. Здесь и призыв быть проще, естественней, соответствовать своему месту в мире, смирять гордыню ради познания сути вещей. А также одеваться по погоде. Ну, и в призыве раздеться видится философский подход — очищение сути от шелухи повседневности.

Кстати, «суть» Мамардашвили упоминал, объясняя Луи Альтюссеру, почему он не эмигрирует из СССР, будучи абсолютно европейским философом с европейской моделью повседневного поведения (за это Мерабу, стильно и модно одевавшемуся, досталось в «Зияющих высотах» от Александра Зиновьева): «Я остаюсь, поскольку именно здесь можно видеть обнаженную суть вещей». 

Европейская ответственность

Для мыслителя была возможность не столько эмиграции, сколько полуэмиграции. После того, как он без санкции начальства провёл два месяца в Париже, ему на долгие годы, до 1988-го, закрыли возможность выезжать. А он эмигрировал во французский и итальянский язык, переехал в Тбилиси, в квартал Ваке, на улицу Чавчавадзе, 24, где жила его сестра Иза. 

Здесь, в комнате с видом в тбилисский дворик, он жил, временами наведываясь в Москву. Но и тут не обрёл покоя и отстранённости от суеты, и здесь, в новые времена, его ждал конфликт.

«Истина выше нации. Мераб Мамардашвили» — с таким транспарантом на улицу перед грузинским парламентом вышла группа студентов осенью 1988 года. Такой глубины не знали транспаранты, в том числе в мае 1968 года в Париже. Зато такую глубину знала русская философская публицистика — в лице Петра Чаадаева.

В призыве раздеться видится философский подход — очищение сути от шелухи повседневности

В том же 1988-м последний европеец русской (грузинской? советской?) философии оказался в Париже на международном симпозиуме «О культурной идентичности Европы». Его выступление, в 1991-м опубликованное на русском языке в «Литературной газете», называлось «Европейская ответственность».

Человек, по Мамардашвили, — это лишь возможность стать человеком. Для сохранения человека в человеке нужны постоянные усилия.

Так и со свободой в философии Мамардашвили: чтобы сохранить свободу, нужно её всё время практиковать; чтобы не утратить качества гражданина, нужно каждый день утверждать гражданское общество, эмансипированное от государства.  Так и с культурой: чтобы не провалиться в варварство, надо «практиковать сложность и разнообразие жизни». 

«Я подчёркиваю слово „практиковать“, — продолжает Мераб, — ибо культура — это не знания». Но так и с Европой: чтобы остаться ею, нужно прилагать усилия, нельзя расслабляться. 

Спустя год Френсис Фукуяма объявит о конце истории, и Европа расслабится. А история — вернётся. 

Мамардашвили предупреждал: «То, что происходит сегодня, сходно по своей природе с тем, что продемонстрировали нам первая и вторая мировые войны: мы в той же точке, что породила эти катастрофы в недрах европейской культуры; перед нами всё та же опасность и та же ответственность». 

Мамардашвили напомнил о тех временах, когда Европа перестала быть самой собой, чем и воспользовался Гитлер. Это очень похоже на некоторые мрачные мысли героев романа Ромена Гари «Европейское воспитание», который рассказывает о Сопротивлении в годы Второй мировой: «В Европе самые старые соборы, самые старые и прославленные университеты, самые большие библиотеки, там получают самое лучшее образование… Но в конечном счете всё это хвалёное европейское воспитание учит только тому, как найти в себе смелость и веские, убедительные доводы для того, чтобы убить человека». 

Ускользание от усилия — это отказ от ответственности. Ответственности Европы за европейскость, демократии — за свободу человека, человека — за то, чтобы оставаться человеком. Это тоже Мамардашвили: «Человек ведь — существо фантастической косности и упрямой хитрости: он готов на всё, чтобы не приводить себя в движение и не ставить себя под вопрос». 

Так возможный человек не становится человеком, так рождаются тоталитарные режимы — при попустительстве человека и нежелании практиковать свободу, требующую всё того же усилия. 

Усилие во времени

Был ли Мамардашвили услышан?

Едва ли, хотя интерес к СССР в те годы был огромный, захлебывающийся, а он слыл главным философом страны. Его точно слышали внутри страны, где до своей перестроечной славы он стоял не в самиздате, но в магнитиздате где-то между Владимиром Высоцким и Александром Галичем.

Это было не просто неподцензурное знание, а внецензурное размышление. Грузинский Сократ на русском языке разворачивал перед слушателем картину рефлексии. 

Так рождаются тоталитарные режимы — при попустительстве человека и нежелании практиковать свободу

Мой друг, весьма любознательный и продвинутый молодой (в те годы) человек, признался спустя годы, что, слушая на магнитофоне Мамардашвили, засыпал. Мерный баритон, что-то умное, но не до конца понятное… 

Потому так важна была роль Юрия Петровича Сенокосова, расшифровывавшего лекции Мераба Константиновича. Мысли Мамардашвили важно было видеть глазами. В виде букв. Так проще было думать. В печатном виде устная мысль философа выглядела как письменная. 

Философ Эрих Соловьёв писал: «Мамардашвили обязан России своим европейски значимым своеобразием. Уникальная стилистика и философская символика, которые он предъявил миру, могли родиться только в обществе тотальной власти и тотальной умственной подвластности».

Его стремление к европейскости, абсолютная внутренняя свобода и, вообще говоря, бесстрашие, за которое он всё время расплачивался наказаниями от властей, проявлялись во всём. Даже, что называется, в быту. Иосиф Бродский в «Набережной неисцелимых» увековечил ни в чём не повинного Мераба: венецианка, которой добивался будущий нобелевский лауреат, «в результате спуталась с высокооплачиваемым недоумком армянских кровей на периферии нашего круга».

Здесь всё — ревнивая неправда. Включая круг, которого не было: когда Мариолина де Дзулиани, а это была она, та самая славистка из «Набережной», «увлажнявшая сны женатого человека», оказалась в Москве одна, то все рекомендованные итальянисты шарахались от нее, опасаясь КГБ. 

Мерабу было всё равно, он здорово ей помог. А романа между ними не было. В интервью годы спустя Мариолина отрезала: «Он был самой интересной личностью среди тех, с кем я познакомилась, в отличие от Бродского… Мераб был просто гениальный человек! Конечно, он тоже был бабник, но при этом очень умён». 

Мамардашвили практиковал свободу. Свободу прежде всего внутреннюю — в несвободном обществе. Когда пали «внешние оковы», выяснилось, что у советского человека, вроде бы превращавшегося в постсоветского, обнаружились «внутренние оковы и деформации». Это и сдетонировало годы спустя, сегодня. 

Мамардашвили ушёл в 60 лет. Всего в 60, хотя казался старцем, мудрецом. Изнутри сегодняшней катастрофы мнится, что ушёл вовремя, потому что он сам, его образ, его философия соответствовали поздней советской эпохе, когда культура, выглядевшая полуподпольной-полуоткрытой, оказалась невероятно продуктивной. 

Но возможной только в тех обстоятельствах. При том, что именно мышления мамардашвилиевского склада сейчас не хватает. Но он, отсутствуя здесь три с половиной десятилетия, всё уже давно разъяснил: «„Демократия означает… разделение государства и общества… Государство — орган общества, не больше». 

Последняя лекция Мамардашвили — октябрь 1990 года, в Музее изобразительных искусств в Москве, «Вена на заре XX века». И снова об усилии: «…сама жизнь может быть определена как усилие во времени. Усилие оставаться живым». 

Спустя месяц он же не оставался живым. Ночевал у своих ближайших друзей, в легендарной квартире на Кутузовском, где собиралась вся московская интеллигенция — у Юрия Сенокосова и Лены Немировской. В маленькой комнате слева от входной двери, на диване, который так и стоял там до того момента, как Юрий Петрович и Лена были вынуждены эмигрировать. 

В накопителе Внукова умер. 

Усилий, совершённых им, было достаточно, чтобы считать его наследие предупреждением следующим поколениям. Опыт Мамардашвили — опыт внутренней свободы. Столь важный сейчас.