Смешно и страшно. Новый роман Виктора Ерофеева – о русской вине

На заре путинизма прокремлёвское движение «Идущие вместе» устроило травлю писателей. В январе 2002 года они провели акцию по обмену вредных, по их мнению, книг Сорокина, Ерофеева, Пелевина для возврата их «плохим» авторам. Осенью того же года активисты соорудили на Театральной площади большой унитаз, куда публично бросали собранные ими книги. 

Спустя годы эта акция видится, конечно, более рациональной, чем тогда — в тот момент она казалась чистым безумием. Там была, конечно, и личная обида державников: писатели «смеялись над Сталиным». Но и рациональный расчёт присутствовал: Путин (с помощью тогдашнего идеолога Владислава Суркова) прощупывал пост-советское общество на податливость.

Ударили по постмодернистам, которых народ за настоящих писателей не считал и которых большинству было не жалко. А писатели и сами никого не жалели, расшибая последние советские святости.

Так был нанесен первый удар — по самому модерну, по современности и нашему представлению о будущем.

Путин прощупывал пост-советское общество на податливость

Теперь будущее всего мира под угрозой, и далеко не символической. Россия стала полностью антимодернистским проектом. Спустя 23 года после унитазов на Театральной площади Ерофеев и Сорокин — в эмиграции. Они выступили против войны, их книги частично запрещены в РФ. 

При Суркове писателей можно было говнить, но нельзя было запретить продажу их книг. Это важное отличие: рынок — это было святое. Теперь рынок ничего не значит, когда речь о «духовных ценностях». С Пелевиным история отдельная, он за эти годы превратился, по сути, в спарринг-партнера Кремля. Тем временем государство и само уже в совершенстве обучилось постмодернистским приемам глумления и высмеивания святого (чужого, конечно), троллит общечеловеческие ценности и НАТО. 

Оба классика, Сорокин и Ерофеев, пытаются сегодня привести общее чувство фрустрации к единому знаменателю. Но это трудно. Слов, собственно, нет — хотя формально они находятся. Но есть общее ощущение, что старыми словами нового ужаса не выразить.

И Сорокин, и Ерофеев, что характерно, обращаются сегодня к жанру сказки. У Сорокина последний роман так и называется: «Сказка»; с героем по имени Ваня на фоне пост-ядерной свалки. Ваня встречает троих из ларца (Льва, Фёдора и Антона), которые способы вернуть все разрушенное назад. Таким образом, единственной надеждой на чудо остаётся культура (в лице Толстого, Достоевского и Чехова). Но и это чудо иллюзорно, как выясняется в итоге. У Ерофеева в немецком издательстве вышел только что роман-фантазия «Новое варварство».

Обращение к фантастическому жанру объяснимо с точки зрения психоанализа: это попытка писателя нащупать твердую почву посреди болота. Но катастрофа лезет отовсюду как тесто, по выражению того же Ерофеева. Уход в волшебное говорит еще и о том, что прямой разговор о вине невозможен, пока катастрофа продолжается. Герой «Нового варварства» (одно из авторских я) решает жениться на русской вине (далее Руви), потому что они и так давно живут вместе. Вместе учились в школе, «вместе бежали на остановку троллейбусов 12 или 20. Вместе смотрели, как на переменах школьники играли в футбол черепами».

Персонификация абстрактных понятий — к этому приёму прибегали многие именитые авторы, начиная с Салтыкова-Щедрина. У Высоцкого в известной балладе нежная Правда и грязная Ложь оказываются в реалиях 1970-х. В результате махинаций Правда долго скиталась, болела, нуждалась в деньгах. Но главное, ее стало всё труднее отличить от Лжи. 

Ерофеев — мастер женских образов, в отличие от многих коллег; вспомним его знаменитую «Русскую красавицу». Русской вине 32 года; стало быть, она родилась в 1993 (год расстрела парламента и попытки красного реванша). Но, я думаю, героиня несколько старше: она родилась в перестройку, году так в 1987–88-м, когда впервые на советское еще общество обрушился поток информации о преступлениях прошлого, в первую очередь о сталинизме. 

Отсутствие покаяния за сталинские преступления, исполнителями которых были миллионы, а не только Сталин — в этом, собственно, видит Ерофеев причину нынешней катастрофы. Но до 1987-го вопрос о русской вине вообще не стоял, хотя были и колониальные войны, и захватнические, и Афган. Надо всем возвышался народ-победитель, который заслужил вечную благодарность остальных народов мира, и поэтому имел право кого угодно называть фашистом.

Уход в волшебное говорит о том, что прямой разговор о вине невозможен, пока катастрофа продолжается

И тут вдруг выяснилось, что Россия натиранила и уничтожила своих больше, чем чужих. При таких обстоятельствах на свет появилась русская вина. Важно отметить, что это полифонический роман. В соответствии с теорией Бахтина принципиальное отличие такого романа — в том, что автор в нём не бог, который сверху, а равноправный партнер, участник сюжета и слушатель.

Здесь этот приём доведен до абсурда; Ерофеев в разговоре о войне и причинах варварства дает высказаться всем вообще. Живым и неживым персонажам. Условным и абстрактным. Охотничьим колбаскам, соленым огурцам и сметане. Дронам. Пончику и Американцу. Навальному и пропагандисткам Марго и Маше. Константину Симонову и Илье Эренбургу. Достоевскому и Тургеневу. Карлу Ясперсу и Ханне Арендт, Мартину Хайдеггеру и Томасу Манну (они отвечают за сопоставление немецкой вины после 1945-го и русской после 2022-го).

Это многоголосие напоминает нам в итоге, как ни странно, гудение улья по имени русский фейсбук, бессмысленного и беспощадного. Одновременно это гул растерянных: после того, как были уничтожены последние свободные медиа в РФ — «Эхо», «Дождь», «Новая газета», которые как-то структурировали демократический гнев, антивоенная публика окончательно распалась на атомы. 

Это многоголосие, видимо, предпоследний этап перед распадом коллективного сознания. И это правильно. По большому счёту, нужно разрушить прежние сознание и язык. В трагические переломные годы коронный русский жанр — проповедь пополам с обрядом экзорцизма. Слова правильные и неправильные, праведные и злые сливаются в одно крошево, месиво, в «мясо». 

У Ерофеева есть в этом жанре «Энциклопедия русской души» и «Русский апокалипсис». Как один из вариантов работы с катастрофой: русский разум должен сойти с ума — чтобы измениться. Но есть ли тут чему вообще сходить с ума, задается вопросом автор. В отличие от немецкого разума, отец которому — Иммануил Кант, и который послужил теоретическим основанием нынешнего Евросоюза, в России всему голова — пох…зм, считает Ерофеев. 

Нужно встряхнуть русский язык, который слипся с насилием — но что останется, когда стряхнем все?.. Останется ничего, как писал другой классик. 

В трагические переломные годы коронный русский жанр — проповедь пополам с обрядом экзорцизма

Главы про русскую матерную частушку в романе Ерофеева наглядно показывают, что останется одна только любимая Пелевиным, Кремлем и Дугиным пустота. Ничто. Или тоска, что почти одно и то же. Мат быстрее обычного слова — он словно передаёт само движение мысли. 

Русскому сознанию может быть страшно, тошно, но главным образом ему скучно. И от этой скуки все беды. И все на свете хорошо Цветут ромашки в поле. Чево-то хочется ищщо, — Послать всех на ..й, что ли? Автор, конечно, и сам часть этого пох…зма, хотя и несколько испорчен европейским рационализмом (французским экзистенциализмом, в первую очередь). Ему «смешно и страшно». 

Это вообще странно, что писатели сегодня стремятся во что бы то ни стало рассмешить читателя. Толстому не пришло бы это в голову, как и Достоевскому. Чехов если и смешил, то поневоле. Хармс смеялся, когда ему было страшно — отсюда, видимо, эта традиция. Смех на краю пропасти, смех над пропастью и в ней уже. Можно было бы, как это делают моралисты, воскликнуть: дохохотались уже, сколько можно? Но иначе, видимо, к читателю не достучаться. Почему ничего «всерьёз» сегодня не работает, никакая проповедь? Ведь война — это серьезно. Серьезнее некуда. Но писателю, конечно, виднее; он чувствует, что (к сожалению) смех — это единственный путь сегодня к аудитории, у которой остались одни рефлексы (такое явление, как книгочей и книголюб, уходит в прошлое вместе с динозаврами). 

Впрочем, культуролог Михаил Ямпольский утверждает, что нынешняя «насмешка над всем» есть как раз проявление ума. Мир стал сложнее — но адекватного новой реальности языка не придумано, и мы по-прежнему живем в мире бинарных оппозиций (хорошо-плохо, зло-добро и т.д.). Циничная насмешка этот изъян, как умеет, скрашивает. Еще этот смех есть непрямой путь к смыслу. «Пуля-дура, учи меня жить; агитатор, учи меня думать» — по принципу «от обратного» лучше доходит, как учил еще Егор Летов. 

Гневная проповедь, вероятно, работает внутри узкого сообщества своих; для остальных нужна хоть какая-то спасительная подножка, пилюля облегчения. Ох уж эта лёгкость. Поначалу это все отталкивающе даже выглядит: как автор может шутить про всё «это»? Как возможно смеяться во время катастрофы? А вот так, отвечает Ерофеев. Зато за счет это смехового апокалипсиса автор показывает то, что сложно было бы передать, описать и понять напрямую: как можно во время катастрофы, бойни, за которую ты к тому же несешь ответственность — «ничего не чувствовать». А вот так. 

В конце автор перечисляет несколько возможных сценариев будущего, и среди них даже позитивные. Но вот беда: даже случись что хорошее в будущем, ненароком, сил для новой оттепели не хватит — истончились.

Прежняя оттепель питалась за счёт еще дореволюционных замашек, представлений о гуманизме, например. Перестройка теплилась за счет гуманитарного жирка, накопленного в 1970-е. А теперь неоткуда черпать гуманизм.

Откуда возьмется новый движ? Вагончик тронется, окно откроется, — но сказать в этот момент будет нечего и некому. Вот над этим стоит задуматься, пока не поздно.