Важнейшее из безумств. Что будет с российским кино после очередных запретов

На мою почту регулярно приходят анонсы очередных российских фильмов и сериалов; в своём роде последняя нить, связывающая с прошлой жизнью.

Никогда, начиная с февраля 2022-го, поток этих сообщений не прекращался, как и не менялось их содержание. «Премьера триллера!.. Звездный состав участников!..» — или светские новости, с перечислением, кто и в каких нарядах явился на вечеринку. 

Почему я не отпишусь от этих новостных рассылок? Феномен этого параллельного существования — на фоне чудовищной и подлой войны — в своём роде завораживает. 

Он отражает и состояние российского общества в целом: жить, не замечая главного, не замечая ежедневного кошмара. 

Первая мысль, которая приходит после очередных запретов, парадоксальная: новые законы не убьют киноиндустрию, потому что ее и так уже давно не существует. В основе киноиндустрии лежит творчество. Оно зависит от способности творца чувствовать, переживать, реагировать на происходящее душой, нервами, умом. Я давно наблюдаю за российской киноиндустрией, лет двадцать — и могу сказать, что она и раньше умудрялась жить, отключая свои чувства. Все процессы, происходящие в стране, скажем, после 2012-го года — разоблачения коррупции, антивоенный и общественный протест — индустрия игнорировала (за очень редкими исключениями).

Это моральное бесчувствие, безусловно, влияло и на качество производимого кино: с годами оно становилось все бездарнее. Киноиндустрия, находясь под тотальным колпаком государства (примерно с того же 2012-го, или даже раньше) научилось соблюдать ряд табу, а также коды лояльности. Например, интеллигент или бизнесмен на экране всегда отрицательный персонаж, а в исторических картинах нельзя даже упоминать о временах перестройки. Это сузило сюжеты и героев до какого-то примитивного набора из пяти-шести ходовых. 

Состояние российского общества в целом — жить, не замечая главного, не замечая ежедневного кошмара

Сегодня киноиндустрия и вовсе напоминает ленивого гиппопотама в искусственном водоеме зоопарка, который спит, получает еду и греется на солнышке. Представьте, что в зоопарке вводят новые строгие правила, которые запрещают животным выходить не только за пределы зоопарка, но и, например, за границы Московской области. Что изменится в их жизни? В сущности, ничего. Им и так давно ничего нельзя, да они и не стремятся. 

Новые законы также сравнивают с Главлитом — советским монстром, который цензурировал образы и мысли. Но на закате советской власти, начиная с 1970-х, общественный вектор был совсем другой: система контроля уже засыпала старческим сном и могла не разглядеть иных намеков (вспомним хотя бы фильм «Обыкновенное чудо» 1979-го года, роль безумного короля в исполнении Евгения Леонова — буквальная пародия на Брежнева).

Сегодня система контроля не в пример бодрее, злее, умнее и более изощренная. Кроме того, все деньги на кино по-прежнему контролируются государством, если не прямо, то косвенно. Поэтому все мало-мальски «вредное» отсекается еще на этапе питчинга или сценарной заявки: работает самоцензура продюсеров и режиссеров.

Выдача прокатного удостоверения — еще один, последний этап контроля. Но в 99 случаях из 100 он даже не нужен: и так всё зачищено. Но, кроме того — и это самое важное — среди режиссеров и продюсеров нет (или, по крайней мере, мы этого не видим) желания сказать что-то свое, протащить крамольное сквозь цензуру с помощью намека или хотя бы полуслова.

В путинской России никто из ведущих художников не пытается сделать что-то из ряда вон. Те, кто пытался — Андрей Звягинцев, например — давно уехали; последний большой исход был после 2022-го года. Оставшиеся с невозмутимым видом продолжают убеждать нас, что кино — это «прежде всего» бизнес, поэтому оно по определению тупое и безыдейное. При этом они сами от премьеры к премьере в тех же релизах повторяют слово «амбициозный» (проект, задача и т.д.). Но вся их амбициозность в данном случае — лишь в количестве потраченных на очередную банальность денег. 

Это и есть феномен нового тоталитаризма: отсутствие пассионарности, сверхзадачи у художника — как и у общества. Полное бесчувствие — или бессилие (поскольку в эмиграции создать альтернативную киноиндустрию невозможно: в первую очередь, из-за оторванности от массового зрителя).

В путинской России никто из ведущих художников и не пытается сделать что-то выдающееся

Что же останется от российской киноиндустрии после всех запретов? Забавно, что при всей ригорической строгости формулировок и акценте на «духовно-нравственном», на преобладании «духовного над материальным», самым ходовым и живучим жанром в России остается кровавое месиво: триллеры, детективы, криминальные комедии. Все эти потоки крови под закадровый смех, как выясняется, ничуть не противоречат «гуманизму и нравственным ценностям». 

Самый распространенный сериальный сюжет (спасибо тем же пресс-релизам!): «некий полицейский или полицейская, обязательно с простой русской фамилией, расследуют серию загадочных убийств…» (два-три трупа на серию — своего рода стандарт). Общая ситуация лицемерия: даже сами законодатели понимают, что слова про «духовно-нравственное» сегодня имеют даже меньше смысла, чем в советские годы. При этом какое-то конкретно патриотическое кино — про СВО, например — обычно не пользуется зрительским спросом, и власть это прекрасно знает. Что самое интересное, её и это устраивает. Смотрят люди абстрактное «мочилово» — ну и пусть будет мочилово. Оно на самом деле и передает дух путинской эпохи, его главный код: «никого не жалко». 

Можно было бы тут выступить адвокатом киноиндустрии и воскликнуть: даже в ситуации цензуры у нас есть одна гениальная лазейка. Именно в России существует уникальная традиция духовно-нравственного кино, которое на жаргоне именуется «духовкой» или «тарковщиной». Длинное, скучное кино про ценности, приоритет духовного над материальным. Вот же она, казалось бы! — золотая жила для наследников Тарковского, которого и сама власть превозносит! Казалось бы. 

Почему такого кино нет и не будет? Во-первых, духовность на самом деле — это мучительный поиск смысла, правды, самого себя — и сомнения. Что как раз и противоречит установкам государства. Проблемные фильмы — например, как у Анны Меликян — будут по-прежнему выходить, но с большим скрипом, и проблематика их будет совсем уж отвлечённо-космической. Впрочем, поклонники по привычке будут искать — и находить там намёки, даже по советским меркам самые невинные. 

Во-вторых, «фильмы про духовность» требуют массового зрительского вкуса выше среднего. Мой учитель и старший товарищ, социолог Даниил Дондурей много раз повторял еще в 2010-е: в российских городах скоро не останется и сотни зрителей, способных воспринимать и понимать сложное кино. Народу же в массе своей, как говорится, все это давно уже пофигу. Наши люди любят плохое кино — а власть еще и сознательно отбивала эстетический вкус в течение последних 25 лет. 

Интересно соединяются отсутствие вкуса и тоталитаризм: неспособность различать фальшь в искусстве приводит в итоге к неразличению фальши идеологической, пропагандистской. Впрочем, так было всегда. Так будет всегда — до тех пор, пока не закончится. Как только в России сменится режим, новые, небанальные и честные фильмы двинутся косяком. Так уже было: например, 1950-е — провальное время для советской киноиндустрии; а уже в 1960-е — мощный расцвет. 

Как и 60 лет назад, будет совершенно непонятно, откуда все это берется. Еще одна особенность России: возрождение гражданского — общества и искусства — посреди выжженного поля. На это одна надежда.