Легкий авторитаризм никогда не заканчивается демократией

Почему в России не осталось политики? Каков новый социальный договор между российским обществом и властью?  Почему перемены возможны только сверху? Об этом в интервью редактору Вере Рыклиной говорит политолог Андрей Колесников. Он предполагает, что очень плохая репутация не только страны, но и нации сделает российский транзит гораздо более тяжелым и медленным, чем советский. Интервью было опубликовано на YouTube-канале «Cтрана и мир» 20 марта 2023 года.

— События в Украине длятся уже больше года, и кажется, что за это время изменился весь мир: международные отношения, мировая экономика, политические расклады внутри разных стран. Изменилась и Россия. В чем именно?

Изменилось очень многое. Хотя это переход количества в качество, ведь негативные тренды во власти, обществе и элитах накапливались долго. Все уступали Путину, шли на компромисс, приспосабливаясь к этому режиму. Это происходило в течение долгих лет. Система становилась более авторитарной, общество — более равнодушным и поддерживающим почти все, что исходило сверху. Когда-то эта энергия должна была вырваться. 

Мы были свидетелями событий, которые отмечали это движение. Взять хотя бы присоединение Крыма в 2014-м году. Да и возвращение Путина в 2012-м. «Болотное дело», ужесточение законодательства — это тоже были плохие сигналы. Было понятно, что мы уходим от модернизированного общества. Обнуление президентских сроков в 2020 году, превращение России в восточную деспотию с вечным правлением тирана — все это был вполне себе ясный тренд. Потом отравление Навального. 

Были протесты, о которых сейчас уже все забыли. И, между прочим, как раз недавний фильм о Навальном напоминает нам, какого масштаба они были, насколько это все было серьезно, и как несостоятельны упреки к нынешним россиянам в том, что они не протестовали. 

Все стало окончательно понятно 24 февраля 2022 года. С этого времени в ускоренном темпе произошло превращение авторитарного режима в наполовину тоталитарный. 

Сейчас людей уже не просто просят помалкивать, — их просят высказываться «за». И самое удивительное, что иной раз люди высказываются сами, без принуждений,  за власть, становятся более агрессивными. Волна доносов — еще один признак моральной деградации общества. Мы оказались в точке, где общество и власть спокойно относятся к кувалде как символу нынешней России. 

Для слоев продвинутых, рефлексирующих то, что произошло, — абсолютная катастрофа. Такое впечатление, что смахнули со стола все достижения последних лет: и личные, и государственные, и достижения переходного периода от СССР к более-менее нормальной России. То, что происходило в ельцинские годы, все отменено.

Ответом общества на 24 февраля стала адаптация. Но это так называемая «понижающая адаптация». Очевидно, что идет движение вниз. Это деградация. 

— В одном из довоенных интервью вы называли адаптивность одной из основных черт российского общества. Тогда это звучало как оптимистический диагноз. 

Адаптивность в предыдущий период была чем-то нормальным. Да, ухудшается состояние экономики, не растут реальные доходы населения, экономика находится в состоянии стагнации. Но жить вполне можно. Да, авторитаризм системы становился все более жестким, но это не был абсолютно отмороженный режим. Адаптивность к тем условиям помогала существовать в государстве, и государство это устраивало. 

Таким был самый старый социальный контракт: мы не вмешиваемся в распилы, откаты, коррупцию, политические решения, в борьбу власти с гражданским обществом и политической оппозицией, а вы не лезете в наши персональные, частные дела. Мы, собственно, выживаем как можем, занимаемся работой. 

Этот социальный контракт просуществовал даже в первые месяцы СВО. Его сломала только частичная мобилизация, которая стала вторым мощнейшим шоком —  Путин потребовал, чтобы люди разделили с ним ответственность за происходящее. Нужно было предоставить тела своих родственников, мужей и сыновей, отцов, чтобы самим продолжить привычную жизнь. Это серьезные изменения в самой матрице существования. Но общество и с этим «справилось»: повысилась тревожность, но вместо сопротивления мы обнаружили еще одну фазу адаптивности, еще одну фазу приспособления к тому, что есть. 

— Почему наше общество оказалось таким безгранично адаптивным? Есть ли у этого качества исторические или социальные корни?

С точки зрения большой социологии можно говорить о возвращении тоталитарных инстинктов, которые дремали. Казалось бы, они уже ушли в прошлое. Но, к сожалению, не безвозвратно. Путин приложил огромные усилия, чтобы разбудить тоталитарные инстинкты общества. 

Он не был в этом смысле очень успешен. Скорее, у нас было общество равнодушных. Россияне превратились в жителей капиталистического государства, стали потребителями, но не стали гражданами, им не была нужна демократия. Новый средний класс как бы говорил: «Зачем нам демократия? У нас лучшие премьеры, у нас лучшие театры, прекрасные рестораны, мы свободно передвигаемся по миру, есть деньги. Мы вкладываемся в недвижимость в Европе. Государство дает нам зарабатывать, а мы немного его поддерживаем и имеем комиссию с этих отношений с государством. Было очень удобно. 

Путин потребовал, чтобы люди разделили с ним ответственность за происходящее

Сейчас средний класс расплачивается за эту позицию: многие были вынуждены экстренно уехать из страны. Теперь в России остается менее качественный человеческий капитал. Эта проблема будет усугубляться. Это будет влиять на политику и производительность труда, на экономику и рождаемость. Деградация окажется не скачкообразной, не катастрофической, но растянутой на долгие годы. Это очень долгосрочный процесс. 

Откуда это взялось? Мы жили и живем в развалившейся империи. У очень существенной части населения имперские фантомные боли, обиды. Сейчас это очень явно проявилось. Апелляция Путина к истории и к тому, что на нас якобы всегда нападали, не случайна. Массовое сознание всегда считало Запад враждебной силой. 

Несмотря на эту историческую обусловленность, остается очень много загадок. Одна из них: почему с такой невероятной скоростью вернулась тоталитарная система? Скорость и глубина порчи нравов потрясает. Социальный эксперимент, который мы проводим на себе, показывает, что нации очень долго строят что-то хорошее, но очень быстро скатываются вниз и отменяют построенное и в социальной сфере, и в политике. 

— В сегодняшней России вообще осталась политика?

В традиционном значении термина в России политики нет давно, нет духа и плоти политического процесса. Выборы — это конкуренция, ротация власти. Здесь ничего этого давно уже нет. Это постсоветская сатрапия со случайными людьми в элитах.  Окно возможностей для возвращения к политике — это и окно возможностей для возвращения модернизации. Путин от нее отказался еще в 2018 году. Кудрин подготовил ему достаточно умеренную программу модернизации, но Путин отказался и от нее. Теперь мы возвращаемся в состояние абсолютной изолированности, автаркии и архаики. И, конечно, никакой политики в этих обстоятельствах быть не может. 

Меня все время за эту фразу ругают, но других исторических примеров у меня нет: изменения начинаются сверху. Должно что-то произойти наверху, чтобы появился Хрущев после Сталина, Горбачев — после брежневского периода, а потом еще и Ельцин. Сигнал к переменам должен идти сверху. В наших обстоятельствах массы не могут совершать революцию.

— Вы не видите в элитах ресурса к возрождению, к тому, чтобы стать снова важным политическим игроком? 

Наверное, в элитах есть люди, которые в переходный период, а он когда-нибудь начнется, смогут принять участие в транзите. Предсказать детали мы не можем. У нас есть необходимые для такого процесса технократы. Но доживут ли они до момента транзита политически и физиологически — большой вопрос. И как они смогут в этой ситуации взаимодействовать с контрэлитами, которые сегодня либо сидят, либо находятся за границей, — тоже непонятно. Компромиссы между ними теперь невозможны. Вот в чем проблема переходного послепутинского периода. 

— Можно ли тогда будет отличить реальные перемены от попыток системы адаптироваться под меняющиеся обстоятельства? 

Мы видели попытки перемен внутри путинской системы. Они даже выглядели как намерение что-то изменить и начать новый этап модернизации, развития. Но на самом деле это была адаптация системы к меняющимся условиям. Обман — одно из ключевых свойств этой системы. Тогда обманут был средний класс, его успокоили тем, что у нас неплохая экономическая ситуация. 

Путин приложил огромные усилия, чтобы разбудить тоталитарные инстинкты общества

Это были и попытки обмануть самих себя, в том числе внутри элит. Очень серьезные люди занимались этим самообманом. Но это была адаптация системы. Перемены станут возможными, когда начнется ротация власти и демонтаж путинского репрессивного законодательства и самой путинской системы. Но главное — ротация власти. . Какое-то движение внутри системы, чтобы был не один лидер, а много, и они конкурировали. Это будет признаком начала перемен.

— Кремль много лет последовательно уничтожал политическую конкуренцию и политические институты. Почему ему это удалось? 30 лет свободной России — это мало? Или после распада СССР было наивным надеяться, что быстро возникнет новая политическая система? 

В представлениях системных либералов это было не ослабление институтов, а укрепление в рамках вертикали. Это считалось позитивным свойством: наконец система станет управляемой, а не разбалансированной, как в 1990-е. Мол, благодоря «порядку», у нас будет нормальная пенсионная система, профессиональная армия. Ничего этого не произошло. Такого рода структурные реформы стартовали в начале 2000-х, но тогда и же свернуты. Буквально все. 

— В какой момент и почему произошел этот разворот?

Мне представляется, сразу, когда наши верхние элиты выбрали Путина как человека, который считался управляемым и который мог повысить управляемость внутри системы. Они хотели, чтобы система была демократической, хотели уйти от олигархической формы правления и считали, что сначала нужно пройти этап легкого авторитаризма. 

Но не бывает такого, чтобы автократ вдруг решил вернуться к демократическому правлению. Тем более автократ с такими психологическими чертами, с таким представлением о жизни, о мире, как Путин. Нужно было, наверное, все-таки внимательно присмотреться к преемнику, раз уж мы тогда действовали в рамках «управляемой демократии». Тогда была совершена первая колоссальная ошибка. Что дальше? Ну хорошо, выбрали, ОК. У элит была возможность сопротивляться этим трендам, которой они не воспользовались. Тут мы возвращаемся к вопросу про адаптивность. 

— Есть ли в нашем политическом опыте последних 30 лет что-нибудь, что бы вы взяли бы условную будущую Россию? Есть ли вообще в истории России какой-то «правильный», полезный политический опыт? 

После падения Советского Союза прошло 30 лет. У нас был самый разнообразный опыт. Во-первых, гражданские организации. У нас было гражданское общество. Мы теперь это понимаем. Оно даже сейчас есть. Каждый гражданин, который готов сопротивляться этой системе, у которого есть гражданское чувство, ответственность за Россию, — живет он сейчас за границей или здесь — это и есть гражданское общество. Пусть это 15-20% населения. Есть люди, которые готовы рефлексировать по поводу войны в Украине. Это уже некоторое сопротивление тому, что происходит. 

В СССР накапливалось сопротивление, энергия, которая потом прорвалась, когда сверху пошел сигнал Горбачева, что «теперь можно». Можно строить гражданские организации, свободную экономическую систему, производить и продавать свободно, иметь частную собственность. Люди на этом зарабатывали и изменили эту систему. Сегодня у нас рыночная экономика. Это спасает не только людей, но и Путина: иначе бы все бы давно рухнуло.

У нас даже есть опыт парламентаризма: Верховный Совет РСФСР. Там были элементы дискуссий. Я уж не говорю о том, что после разгона парламента в 1993 году была Дума, где до 1995 наблюдаласьконкуренция фракций и идей. Там было сотрудничество непримиримых врагов. Все это быстро закончилось, и опять началось противостояние. Но этот опыт был хорошим. 

— Каким вы видите место будущей России на международной арене после транзита? Возможно ли повторение чуда перестройки, когда Россия за считанные годы превратилась для Запада из главного врага в перспективного партнера? 

Здесь ситуация хуже, чем была с павшим СССР. При всех своих недостатках поздний Советский Союз имел гораздо более респектабельный имидж, чем путинская Россия. Сейчас даже спортсмены не могут выступать под своим флагом на международных соревнованиях. Мы будем выбираться из гораздо более глубокой ямы, чем та, в которой был Советский Союз. У брежневского СССР были торговые отношения с США, резкое улучшение отношений с ФРГ, сравнительно хорошие отношения с Францией. Был проект «Союз-Аполлон», была встреча Никсона и Брежнева, начало ядерного разоружения. Так что Горбачев начинал не с нуля. 

Мы будем выбираться из гораздо более глубокой ямы, чем та, в которой был Советский Союз

Сейчас у нас очень плохая репутация не только страны, но и нации. Как бы мы ни пытались объяснить, что путинская Россия и Россия — это разные вещи, что есть россияне, поддерживающие Путина и сопротивляющихся ему. Сначала нам самим придется разбираться с коллективной виной и ответственностью. Это будет очень тяжелый период. 

— А Запад теоретически будет заинтересован в сближении? Или его устроит, чтобы Россия превратилась  в условный Иран? 

Западу не нужен такой гигантский Иран с ядерным оружием. Это сейчас предмет очень серьезных дискуссий, в том числе с западными коллегами. Нельзя ставить крест на россиянах: географически Россия никуда не денется. И она не будет никем оккупирована. Так что Запад рискует начать жить в соседстве с «диким полем», с плохим человеческим капиталом, в том числе в политическом смысле, который будет ненавидеть все западное. Именно в силу наличия этого риска ему придется общаться с Россией и создавать шансы превратить ее  в демократическую страну, дружелюбную к Западу. 

— Как вам кажется, знаменитая триада Сахарова «Мир, прогресс, права человека» еще может быть воплощена в реальность? Актуальна ли она сегодня в мире и в России? 

Ничего другого для развития, для нормальной жизни не придумано. Если нет мира, будет война. Если не будет прогресса, мы вернемся к пригожинским кувалдам. Без свободного человека будут подчиняющиеся массы, которые готовы идти ради непонятной цели в окопы и погибать героической смертью. Хотя ничего героического в смерти нет. Это не оборона собственной страны и не Великая Отечественная война.