«Мы» против «них». Почему к власти все чаще приходят популисты

Впервые текст был опубликован в издании «Важные истории».

10 лет назад, в 2014 году премьер-министр Виктор Орбан произнес знаменитую речь о нелиберальной демократии, в которой сохраняются основные атрибуты электоральной демократии (относительно свободные выборы), но либеральные элементы демократии (ограничения для исполнительной власти, права меньшинств) ограничены. Как в России, которую Орбан привел в качестве примера успеха наряду с Китаем, Турцией, Индией и Сингапуром: формально это демократия, а реально — нет. Казалось бы, те, кто прошел через автократию, как Венгрия и другие страны Центральной и Восточной Европы, и лучше других знает, каково это, должны выработать к ней иммунитет. Но там тоже популярны нелиберальные движения, а Орбан остается премьером Венгрии с 2010 года.

Феномен успеха популистов сейчас много изучают. У них, в отличие от традиционных партий или политических лидеров, обычно нет классической четкой политической программы, которую они предлагают избирателю. Зато они разговаривают на понятном ему языке — очень простом, в котором все черно-белое — и противопоставляют хороший «народ» плохим, коррумпированным, ужасным, страшным «им». Обычно «они» — это элиты, но это может быть кто угодно, назначенный в качестве врага: иммигранты, пятая колонна — этот язык легко сочетается с совершенно разными идеями.

Поэтому популизм и принимает самые разные формы. Он бывает правый, например, антимиграционные платформы: нам не нужны иммигранты, мы защищаем свою этническую общность. А если к «мы» против «них» добавляется идея перераспределения, получается левый популизм. «Мы» стали жить хуже — это потому, что «они» жируют за наш счет. (В эту логику, кстати, вполне встраивается фильм Марии Певчих про «предателей»: есть «мы» — пострадавшие, которых обокрали, и «они» — плохие, коррумпированные чиновники и олигархи.)

Уникальная легкость, с которой благодаря интернету можно достучаться до избирателя, очень хорошо сочетается с популистской платформой

В последнее время таких идей стало больше, а способов фильтровать их — меньше, их стало легче доносить до широкой публики. За последние 30 лет очень многое в мире изменилось. Кончилась холодная война, ускорилась глобализация, мир стал более мобильным. Не успели люди привыкнуть к новому укладу жизни, как он снова меняется. Недовольных много, а интернет уничтожил так называемых гейткиперов. Раньше обращаться к избирателю нужно было через институты, площадки, пройти через ценз редактора. А сегодня один Трамп с многомиллионной аудиторией имеет большее влияние, чем любая из них. Он может одним твитом обрушить фондовые рынки или обратиться к миллионам напрямую.

Это одна из причин бума популизма. Уникальная легкость, с которой благодаря интернету можно достучаться до избирателя, очень хорошо сочетается с популистской платформой. Лидеры популистов говорят: «Вот мы, нам не нужны эти элиты!» Или: «Вот я к вам обращаюсь, слушайте правду, потому что вам ее никто, кроме меня, не скажет».

Опасность популизма в том, что этот язык доступен самым малообразованным людям. «Свой-чужой» — один из самых примитивных способов восприятия информации, который заложен в человека почти биологически. Политизация этой платформы может быть разрушительна и привести куда угодно: к фашизму, нацизму — в истории много примеров. Правда, сейчас это стало гораздо понятнее, поскольку популизм из-за его популярности пристально изучают, и можно заранее предупредить об опасности появления политиков, которые решили так апеллировать к избирателю (другой вопрос, поможет ли).

Но популисты возникают не на пустом месте. Они ощущают какой-то ресентимент, недовольство в обществе и готовы его выразить. Особенно если мейнстримные партии почему-то (например, из политкорректности) эти темы не отражают. В этом плане популизм, несмотря на его потенциальную разрушительность, это все-таки феномен демократической политики, ответ на существующий в обществе запрос.

В основе этого запроса во многом экономические причины. Это прежде всего реакция на глобализацию, которая создала поводы для недовольства.

МИР ТЕСЕН

Примерно на рубеже 1980–1990-х годов резко ускорилось сближение стран и народов, они стали гораздо теснее взаимодействовать — экономически, культурно, политически. Совпали много факторов — от окончания холодной войны до развития интернета. Открылись многие границы (не только соцстран — в 1985 году было подписано, а в 1995 году начало работать Шенгенское соглашение), выросла международная торговля и обмен технологиями, упростилось перемещение капиталов между странами, появились организации, регулирующие глобальные правила игры (ВТО в торговле, ФАТФ в противодействии отмыванию денег).

Это привело, в частности, к тому, что многие производства стали переноситься в бедные страны, где зарплаты ниже, а жители этих стран стали массово переезжать в более богатые, где составляли конкуренцию прежде всего низкоквалифицированным местным работникам. Недовольство этими процессами и кажущимся всесильем корпораций даже породило движение антиглобалистов. Впрочем, в последние годы наметился обратный тренд если не к деглобализации, то к фрагментации экономики, движению в сторону нескольких крупных блоков.

Рост неравенства

Казалось бы, парадокс, ведь глобализация способствует экономическому росту, от нее выигрывают все страны. Проблема в том, что выигрыш распределяется неравномерно. Глобализация увеличивает неравенство и, соответственно, поляризацию общества. Многие выигрывают, но есть и те, кто очень сильно проигрывает, так называемые «лузеры глобализации» — это реальный термин в социальных науках, хотя многие считают его обидным.

Обычно это менее обеспеченные люди, часто представители рабочего класса (синие воротнички), у них низкая мобильность. Глобализация приводит к тому, что заводы переносятся в другие страны с более низкими зарплатами — так дешевле производство. Товары в результате тоже стоят дешевле. Вроде бы всем хорошо. Но те, кто производил их, например, в США, оказываются без работы. И даже если они теперь могут себе позволить более дешевые товары, они чувствуют себя проигравшими.

Сложно сказать, в самом деле они проиграли или им только так кажется (одни исследования показывают, что реальные доходы этих групп не изменились или даже снизились, а другие — что выросли). Но социальный статус этих людей точно упал. В относительном выражении (по сравнению со средним) они точно стали зарабатывать меньше — в этом сходятся большинство исследователей. Именно поэтому лузеры глобализации не любят так называемые мейнстримные элиты и белых воротничков — тех, кто выиграл от глобализации, и упрекают руководство своих стран в том, что они продали свой электорат ради глобализации.

В каком-то смысле это правда: как отказаться от глобализации, если она выгодна всем странам? Всегда есть те, кто относительно проигрывает. И мы получаем проблему ржавого пояса (регионы США, где было много тяжелой промышленности, пришедшей в упадок с переходом к постиндустриальной экономике и развитием глобализации). Его жители менее мобильны и образованы, они зависят от наличия рабочих мест в промышленности в их регионе. А ее больше нет, потому что их рабочие места экспортированы в Китай или Вьетнам и в другие места.

Иммиграция

Популисты активно играют на ксенофобских настроениях, по полной задействуют тему иммиграции. Но рост иммиграции и реакция на него — это тоже проявление глобализации и связанных с ней проблем: людям труднее адаптироваться к изменениям. Тут тоже многое упирается в экономику: этнические, культурные конфликты очень часто вызваны экономическим недовольством, ресентиментом.

Мой любимый пример — Венгрия. Там есть праворадикальная популистская партия «Йоббик», в свое время она была покруче «Фидеса» (партия Орбана). Ее популярность (а они попали в парламент) часто объясняют ростом ксенофобии венгров и стычками с этническими цыганами. Но цыгане живут в разных регионах Венгрии, а конфликты были только в конкретных — тех, где в результате реформ закрылось много производств. На них работали и этнические венгры, и этнические цыгане — все оказались без работы. Я была в подобных городах — это тяжелое зрелище. Видно, что ситуация непростая: у людей нет денег, они раздражены, недовольны, они чувствуют, что их жизнь идет не туда. Естественно, такая атмосфера ведет к росту конфликтов.

То же самое происходит и в других странах. Почему вдруг заговорили о росте расизма, этнической нетерпимости в самых разных контекстах, против самых разных групп? В США это прежде всего латиноамериканская иммиграция, в Европе — проблема с мусульманскими группами. А в Восточной Европе это почему-то цыгане. Они веками жили бок о бок — и вдруг повсеместные этнические конфликты.

Данные не показывают прямой корреляции между успехом популистских партий и абсолютными уровнями ксенофобии, расовой нетерпимости в стране. Значит, дело не только в самой ксенофобии, но и в чем-то еще, что делает приход популистов к власти более вероятным.

Круче глобализации

Еще более драматические перемены шли в посткоммунистических странах: рыночные реформы. У глобализации много общего с переходом к рынку, ее часто называют четвертой революцией — настолько сильны вызванные ей перемены. По сути, это общие процессы повсеместного ухода от сильного перераспределительного государства с многочисленными программами поддержки разных групп и достаточно закрытыми экономиками к абсолютно открытым и без прежней социальной защиты. Процессы и на Западе, и на Востоке были аналогичны: просто в западных странах это происходило не так резко.

Рыночными реформами недовольны примерно половина жителей посткоммунистических стран. Реформы — это всегда болезненно, их нигде не любят, тем более в странах с сильной традицией перераспределения и огромной роли государства. Людей вырывают из привычного образа жизни. В Советском Союзе люди могли с института точно знать свое будущую карьеру, кем они будут в 50–60 лет. И тут в одночасье все поменялось, наступила полнейшая неопределенность. Конечно, появились широкие группы проигравших.

Рыночными реформами недовольны примерно половина жителей посткоммунистических стран

С этой точки зрения режим Путина тоже содержит элементы популизма. Параллели есть не только с Восточной Европой, но и с Трампом. Только в случае России есть специфика политической системы: ресентимент и популистская реакция пришли недемократическим путем. Как описывают в своей книге Глеб Павловский и Иван Крастев, в Кремле хорошо понимали огромное накопленное недовольство реформами и в конце 1990-х годов выстраивали образ преемника Ельцина как лидера коалиции лузеров реформ — «сильной руки». При этом надо было сделать так, чтобы часть ельцинских прорыночных элит также каким-то образом удержала власть.

Ранний Путин — это комбинация образа силовика, который придет и наконец «наведет порядок» после хаоса этих либералов (для группы лузеров), и продолжателя ельцинских реформ. Такой неочевидный, несколько парадоксальный, но при этом оказавшийся рабочим вариант.

Дальше Путин все больше и больше апеллировал именно к той реваншистской группе. Это и бюрократия, и силовики, и огромный зависящий от распределения бюджетный сектор (учителя, врачи и прочие), рабочие. Во многом путинская политика — это реваншистская политика, реакция на период реформ в 1990-е годы. Это заметно и в его экономической программе (рост разных социальных программ), и в культурной (геополитический реваншизм, восстановление великодержавного статуса России).

Кто остановит популистов?

Популисты в Европе и в США все активнее вовлекают в политику низкодоходные группы проигравших. В США выразителем этого стал, как ни странно, Трамп: миллионер из Нью-Йорка, он говорит их языком. В 2016 году его платформа была очень четко ориентирована на создание рабочих мест в США: jobs, jobs, jobs. Ровно те же тренды мы видим и в странах Вышеграда (Венгрия, Польша, Словакия) и в Западной Европе. 

Феномен роста доли синих воротничков среди избирателей популистов получил название пролетаризации популистского электората.

Опасность этого очевидна. Нечто подобное происходило в 1930-е годы в Европе. Великая депрессия в США и экономические кризисы в Европе, прежде всего в Германии, привели к власти фашистские партии, отчасти за счет роста в их электорате низкодоходных легко радикализующихся групп. Чтобы такое не повторилось, в послевоенной Европе и возникли социал-демократические партии, которые делали акцент на перераспределении и старались интегрировать в свою платформу низкодоходные группы, синих воротничков, которые иначе могли стать электоратом новых фашистских партий.

Но нынешние левые уже не те, между ними и правыми партиями произошел своеобразный переворот на 180 градусов, и сегодня они стали партиями элит, беловоротничковых групп. В то время, как синих воротничков все больше привлекают популисты.

Это случилось из-за того, что в конце 1970-х левым партиям на Западе пришлось заново искать себя. Им стало понятно, что коммунистический идеал недостижим. А глобализация сделала невозможной политику активного перераспределения: такая политика требует закрытого общества. Невозможно, например, постоянно привлекать иммиграцию и при этом увеличивать перераспределение — это работает только при относительно стабильном населении, иначе на всех не хватит.

Чтобы встроиться в новые экономические реалии, левые адаптировали свою политику, перенеся акцент с равенства доходов на равенство социальных возможностей. Социальные демократы встали на так называемый третий путь — нечто среднее между активным перераспределением и рыночной политикой.

На Западе такой выбор левых партий можно оправдать, поскольку их электорат, рабочий класс, резко сокращался в результате глобализации и перехода к постиндустриальной экономике. В Восточной Европе же индустриальная экономика во многом сохранилась, туда часто переносили заводы из стран Западной Европы. Там сохранился огромный синеворотничковый электорат: по моим оценкам, люди, так или иначе относящиеся к рабочему классу или низшему среднему классу, составляют до 60% (включая низкоквалифицированный труд в сфере услуг).

Но у левых в Восточной Европе не было другой возможности. Приходя к власти, они вынуждены были проводить рыночные реформы. Нужно было исправлять доставшиеся в наследство от социализма огромные дисбалансы, плюс без реформ было невозможно вступление в ЕС, а в этих странах тогда был огромный запрос на это. После вступления в ЕС поддержка прорыночных левых партий в этих странах резко упала, поскольку именно их электорат сильно пострадал от реформ. А их бывших сторонников инкорпорировали популисты.

Левым партиям надо постараться немного отыграть назад и постараться апеллировать к этим группам, которые были основной частью их электората. Это поможет снизить популярность популистов. Но то, что было возможно в послевоенной Европе, невозможно в глобальной экономике. Если вы хотите быть конкурентными, вы не можете сильно увеличивать перераспределение и снова закрывать страну ради социальной стабильности. Эту проблему пока никто не решил.

Хорошая новость в том, что популисты постепенно сами становятся частью политического мейнстрима, они несколько нормализуются. Однако в то же время они смещают политическую повестку в сторону меньшего либерализма. Мы снова сталкиваемся с глобальной конкуренцией демократии и авторитаризма: кто лучше справится с задачей достижения одновременно политической и социальной стабильности? Вечный спор — порядок против свободы.

Изменения, сходные с шоком глобализации, вероятно, будут теперь случаться чаще. Например, мы на пороге массового внедрения искусственного интеллекта, что, вероятно, уничтожит немало рабочих мест. Поэтому основной вопрос про перспективы популизма — это способность быстрой адаптации к экономической турбулентности.

Демократические общества открытые, они обсуждают свои проблемы, постоянно меняются, адаптируются к новым вызовам. У автократий этой способности нет. Поэтому на длинной дистанции демократии должны оказаться успешнее автократий. По крайней мере, будем на это надеяться.