Совесть после войны пробуждается очень медленно

Почему программа денацификации в Германии не сработала, а война на много лет превратилась для германского общества в фигуру умолчания? Как следующему поколению немцев удалось вернуть общество к разговору об ответственности и покаянии? Об этом рассказывает опубликованная недавно издательством Individuum книга Харальда Йенера «Волчье время. Германия и немцы: 1945–1955». Редактор книги и историк немецкого кино Виктор Зацепин рассказал об этом периоде редактору YouTube-канала «Страна и мир» Вере Рыклиной. 

— Про Германию времен становления гитлеровской диктатуры, войны и поражения написано множество исторических работ. Кажется, мы очень много знаем о том времени. Но книга «Волчье время» как будто открывает совершенно новые страницы истории. Почему вроде бы известный материал снова привлекает массового читателя? Как книга Йенера стала бестселлером во многих странах?

Харальд Йенер — не историк и даже не журналист. Он всю жизнь работал пиарщиком, одно время редактировал полосу в газете Berliner Zeitung, на которой выходили небольшие эссе о современной жизни, зарисовки, размышления. Йенер народный журналист, он привык быть на близком расстоянии со своими героями. Он работает с людьми, а не с документами, не с книгами. И это заметно в «Волчьем времени»: Йенер строит повествование на воспоминаниях, письмах, вырезках из газет, музыке, фильмах. Поэтому вся книга выглядит как многоэтажный рассказ о живых. Откровенная книга, с элементами психологической драмы. В ней нет сенсаций, но она вызывает много эмоций. 

— Сенсаций нет, но в книге много неожиданностей. Например, описание общества в первые годы после окончания войны. Казалось бы, поражение, города в руинах, люди осмысливают то, что с ними произошло, и пытаются построить новую жизнь. Но главная общественная эмоция в тот момент — эйфория. Откуда она взялась? 

В Германии это называется «нулевой час». В военной лексике это момент подписания капитуляции. В культуре послевоенной Германии так стали называть символический период, когда старая жизнь, старый уклад окончательно закончился, а новый только начинает приобретать очертания. Это окончание войны и начало мирного времени. Вроде бы перед нами полнейшая катастрофа — нация побежденных. Но это и начало новой жизни. Был ли для Германии «нулевой час» крушением или возможностью? 

В предисловии к книге подробно описано, что об этом думают историки. А Йенер рассказывает, что об этом думали люди, которые просто жили свою жизнь. Девушки радуются: с фронта возвращаются мужчины, с ними можно пойти потанцевать. Антифашисты радуются: пришло время строить новую прекрасную Германию. Политзаключенные, осужденные при нацизме, радуются, что оказались на свободе. 

Но в то же время возвращаются солдаты и видят разрушенные города, разрушенные дома, а иногда и семьи. Многие без работы, без понятных перспектив. Кто-то покалечен физически, почти все психологически сломлены войной. Так что «нулевой час», первые пять лет после войны — это время чудовищного слома.

— Германцы в 1945 году — это не просто нация побежденных. Это нация, которая развязала чудовищную войну, Холокост, и много лет неплохо себя существовала. Но в послевоенном общественном дискурсе причины произошедшего не обсуждались? 

Это самый большой вопрос, на который отвечает вся книга. В первые 10 лет после войны все нарративы, все задачи действительно строились вокруг новой жизни, восстановления Германии, возвращения каждого отдельного человека к мирной жизни. Сначала были проблемы с добыванием пропитания. Пробуждение совести и большая историческая работа, которую Германия провела, случились намного-намного позже. 

Уже позже, когда был налажен государственный быт, появились люди, которые могли этим заниматься спокойно, с меньшими эмоциями и чувством вовлеченности. Это была молодежь 1960-х — это они достали родительские скелеты из семейных шкафов. Им было проще: они обвиняли не себя, а тех, кто был до них. Это был драматичный момент: на традиционный конфликт отцов и детей накладывается громкое обвинение в соучастии злу. И не просто обвинение: это была ненависть.

Поколению родителей было очень сложно с этим смириться. Им казалось, что эта часть их жизни осталась в прошлом, и ее незачем ворошить. Ведь даже программа денацификации, которую проводили американцы и союзники, не увенчалась успехом. Да и не могла: представьте только, в нацистской партии было около 8 миллионов человек. Ни одна бюрократическая машина не смогла бы справиться с задачей разобраться в степени причастности каждого. 

Не было и внятных судебных процессов, которые бы заставили людей задуматься. Нюрнбергский процесс прошел очень скоропостижно, большие нацистские преступники были наказаны, и на этом правосудие остановилось. Потом 15 лет — до процесса по Освенциму — громких судов не было. Это время было отдано на то, чтобы восстановить Германию, ее экономику, психологическую работоспособность, здоровый климат. 

Во многом благодаря плану Маршалла трудолюбивые немцы вытащили свою страну из экономических руин достаточно быстро, не задумываясь о своей ответственности за произошедшее. Парадокс в том, что именно это позволило подготовить почву для серьезного разговора про историческое наследие и то, как его преодолеть. Во многом эта книга именно про совесть, про ее пробуждение. Пробуждалась совесть медленно.

— Почему на это потребовалось столько времени?

Это самое грустное. В книге хорошо показано, что попытки зажать людей в угол разговорами об ответственности ни к чему не ведут. Поколение, которое вернулось с войны, было совершенно не готово об этом разговаривать, Людям нужно было жить дальше. Они не представляли себе масштабов катастрофы, в которой оказались. У них не было языка, на котором можно было обсуждать произошедшее. Этот язык формировался последующими поколениями. 

Недавно в Москве, в зале Третьяковской галереи мы смотрели документальный фильм «Портрет класса» (1973) про одноклассников, которые встречаются уже взрослыми, через 30 лет после войны, и рассказывают свои истории: кто-то погиб, один еврей успел эмигрировать, остальные все были в армии. Многие служили в окопах, один был офицером связи и гордится тем, что провел связь Геббельсу, получив первый Железный крест за гражданскую работу, а не за боевую отвагу. «Вот, — говорит, — какие я хорошие вещи делал». 

Снятый для телевидения ФРГ, этот фильм вызвал бурю возмущения. «Зачем показывать этих проклятых нацистов? — сказали их дети. — Они и так страшно надоели». Новое поколение очень тяжело переживало эту войну, которая, казалось бы, к ним не относилась. Так что нулевой час был нулевым только для самих участников: у них была возможность начать с нуля. А к следующим поколениям пришел кошмар осознания и осмысления. Сначала убрали мусор с улиц после бомбежек, а годы спустя начали убирать пропагандистский мусор из сознания людей.

— Тогда и появилась идея коллективной ответственности и понимание, что продолжать этот разговор нужно не на кухнях, а в общественном пространстве?

В это время действительно стали говорить вслух о себе и не бояться. Благодаря этому удалось записать рассказы людей, которые служили и до этого молчали. Истории не каких-то больших нацистских преступников или беглых эсэсовцев, а самых обыкновенных немцев. В них не было ничего особо криминального. Но раньше они бы не стали откровенничать, не хотели про это думать. 

Как историк кино, я могу судить по фильмам тех лет и их критике. Например, фильм «Мельница смерти» (1945) Билли Уайлдера — первый американский фильм про концлагеря, который в воспитательных целях принудительно показывали немцам в кинотеатрах. Это небольшая пропагандистская лента. Известно, что на сеансах люди смотрели в пол. 

Такое же свидетельство есть про фильм 1947 года Morituri, в котором показывали побег из концлагеря. Зрители в бешенстве ломали стулья, отказываясь верить, что это правда. Они называли фильм американской пропагандой. Через многие годы в честь продюсера этого фильма Артура Браунера назвали медиацентр в музее «Яд Вашем». Но тогда немцам было не до евреев и других репрессированных: долгое время после 1945 года они считали жертвами сами себя. 

— Жертвами чего? Войны или гитлеровского режима?

Сложно сказать. Это было похоже на осознание метафизического проклятья.

— А почему и как у их детей появилась необходимость переосмысления?

В нормальной ситуации поколение родителей является одновременно примером и анти-примером. Это образец, но с ним ведется борьба. А у немецкой молодежи в 1960–1970 годах сложилась ситуация, когда примера и анти-примера не существовало: он был стерт из общественного пространства. У них пропала часть истории, и это стало мощным стимулом для размышлений, результатом которых стало моральное возмездие. Они долго разговаривали о произошедшем и до чего-то договорились на уровне государства. 

— Что стало к этому главной движущей силой? И стало ли в результате покаяние общенациональным? 

Самый знаменитый эпизод государственного покаяния — это когда Вилли Брандт, канцлер в 1969–1974, встал на колени у польского мемориала жертвам Холокоста. Он потом рассказывал, что сделал это интуитивно, этого не было в плане. И я ему верю. Это был жест одного человека, просто он был наделен государственной властью и так выразил коллективное чувство вины. 

Было ли оно к тому моменту в немецком обществе на самом деле? Многие считали, что он переборщил. Но постепенно его жест стал символическим. И сегодня мы говорим, что так выглядит коллективное покаяние. В Германии это покаяние превратилось в политический ритуал. Каждый год снимают новые фильмы про фашизм, находят новые ракурсы. Это нужно, чтобы забить кол в вампира. И это нужно делать снова и снова, заново проживая драматургически.

— А что для вас стало самой важной темой «Волчьего времени»?

Для меня главная тема — насколько люди, общество могут воскреснуть после такой чудовищной травмы, которую они нанесли себе и всем остальным. Это как воскресение из мертвых.